Армяне и азербайджанцы вместе сражались с Османской Империей

Южный Кавказ – одно из тех мест, жители которых любят говорить, что на них давит «груз истории». «Однако чем дальше, тем меньше я с ними в этом согласен», — пишет Томас де Ваал — старший научный сотрудник вашингтонского Фонда Карнеги за международный мир, специалист по Кавказу.

— Я уже много лет пишу о Кавказе, однако, когда в 2009 году я начал собирать материалы для небольшой работы о регионе, из которой выросла книга «Кавказ: Введение», даже меня поразило, насколько некоторые обнаруженные мной исторические факты противоречат многим из господствующих сейчас политических нарративов. Приведу три примера.

Во-первых, оказывается в 1820-х годах, во время войн России с Османской Империей, армяне и азербайджанцы вместе сражались в рядах царской армии. Видимо, в тот конкретный исторический момент рознь между шиитами и суннитами превозмогала любые идеи о братстве между тюрками. Александр Пушкин лично видел в деле под Карсом кавалерийский «карабахский полк», состоявший из азербайджанцев, и посвятил одному из его офицеров, Фархад-беку, восхитительное стихотворение. Это должно предостеречь нас от поспешных выводов об извечном азербайджанско-турецком союзе, которые зачастую влияют на политические позиции по нагорно-карабахскому вопросу (впрочем, процесс нормализации отношений между Арменией и Турцией, пусть пока и не слишком успешный, уже в некоторой степени ставит эти выводы под сомнение).

Во-вторых, то, как изменились с 1850-х годов отношения между абхазами, грузинами и русскими, напрочь опровергает некоторые расхожие мнения. В течение всего 19-го века, после того, как Грузия в 1801 году была аннексирована Россией, российские власти обеспечивали лояльность грузинских аристократов царю, позволяя им сохранять дворянский статус и расти по имперской карьерной лестнице. В то же время, абхазов русские считали протурецки настроенными и непримиримо враждебными дикарями.

В 1852 году русский генерал Григорий Филипсон жаловался, что его солдаты не могут выходить за пределы своей черноморской крепости, не опасаясь быть убитыми абхазскими мятежниками. «Одним словом, мы заняли Абхазию, но в ней не правим», — писал он. В последнюю четверть 19-го века русские депортировали абхазов с их родных земель, что облегчало иммиграцию в Абхазию грузин, перекраивавшую демографическую карту и закладывавшую основания для конфликта, который начался в 20-м веке. Эта история заставляет задаться вопросом о долговечности как абхазско-российских отношений, так и российско-грузинской вражды.

«Почему это должно нас волновать? – можете спросить вы. – Разве все эти исторические примеры не выглядят на фоне современных трений и насущных проблем региона интересными, но неактуальными анекдотами?» Я так не думаю, по двум причинам.

Во-первых, эта историческая изменчивость доказывает, что тлеющие на Кавказе конфликты не предопределены культурно и не вызваны «этнической несовместимостью» или «извечной ненавистью», но возникают – а, значит, и могут исчезнуть – из-за меняющихся интересов или расчетов. Кроме того, она заставляет нас сфокусировать внимание на советском периоде и двух непосредственно предшествующих ему десятилетиях.

Дело в том, что именно в этом периоде, а не в отдаленном прошлом, как мне кажется, лежат корни кавказских конфликтов. Дело в том, что советская система способствовала накоплению проблем, загоняя вглубь политические обиды подкупом и угрозами, вместо того, чтобы служить полноценным посредником между свои народами и создавать культуру примирения и гибкости. Когда же Москва перестала играть роль полицейского, у людей возникло хроническое чувство незащищенности – и некоторые решили воспользоваться пагубными историческими нарративами, которые десятилетиями лелеяла интеллигенция советского Кавказа. Дурная история превратилась в оружие для враждующих региональных элит.

Неожиданные вопросы возникают и в отношении конфликта из-за Нагорного Карабаха, который оказывается не неким исконным столкновением цивилизаций, но, скорее, столкновением двух зарождающихся национальных государств, каждое из которых использует эту тотемную территорию как повод, чтобы мобилизовать нацию, и как основу для своей новой (и, в то же время, старой) идентичности.

В реальности между армянами и азербайджанцами нет никакой этнической несовместимости. В советские времена между ними нередко случались смешанные браки, и сегодня они спокойно торгуют и общаются на территории Грузии или России. Это заставляет меня думать, что главная проблема в споре вокруг Карабаха не в том, чтобы примирить простых людей, но в том, чтобы примирить политические нарративы. Речь идет одновременно и о безопасности, и о символической стороне дела: если удастся найти решение, которое удовлетворит обе стороны с точки зрения безопасности и будет при этом уважать их привязанность к Карабаху, большинство людей его охотно поддержат, что позволит заметно продвинуться в сторону разрешения конфликта.

Если первый урок истории состоит в том, что кавказские конфликты не предрешены, то второй – в том, что Кавказ совсем не так жесток, как выглядит. Местные жители сражаются, когда это необходимо, но кроме этого у них есть в запасе изощренные способы избегать столкновений. Я, разумеется, не считаю Кавказ мирным и травоядным. Он совсем не Дания, и на нем существует мощная культура, связанная с оружием и насилием, однако она зачастую служит лишь суррогатом настоящего кровопролития.

На это, при всей их трагичности, указывают бушевавшие на Южном Кавказе в девяностые годы конфликты. Самой поразительной их чертой было огромное число беженцев – в общей сложности почти 1,5 миллиона за три года — при намного меньшем числе убитых, чем, например, в Боснии, в которой в это время тоже шла война. Это, конечно, была чудовищная гуманитарная катастрофа в региональном масштабе, однако такое количество беженцев также указывает на тот факт, что и в Карабахе, и в Абхазии солдаты предпочитали запугивать мирное население и заставлять его бежать, но не убивать.

Все это — примеры южнокавказского прагматизма, который имеет длинную историю и, если присмотреться, по-прежнему подспудно сохраняется в регионе.

Кавказские политические элиты, охотно использующие региональную напряженность для укрепления собственной власти, разумеется, не заинтересованы в том, чтобы вспоминать об этих примерах прозаического и прагматичного сосуществования, однако иностранные гости и политики совсем не обязаны о них молчать. Посещая регион, они вполне могут делать упор на подобные альтернативные нарративы, демонстрирующие людям, что история может быть легким плащом, а не только тяжелым доспехом.