Выживание перверсивной нации

Книга Тамар Ширинян «Survival of a Perverse Nation. Morality and Queer Possibility in Armenia» (Выживание перверсивной нации: Мораль и квир-возможности в Армении) была опубликована в октябре 2024-го года издательством Дьюкского университета. В основе книги — антропологическое исследование 2012–2013 годов, в рамках которого Ширинян и художница лусине талалян провели 150 интервью с жителями десяти районов Еревана и фокус-группы с независимыми активистами, работниками локальных ЛГБТ+ и феминистских организаций, представителями националистических инициатив. В центре анализа — концепция выживания в постсоветской Армении։ что мы пытаемся сохранить и что стремимся пережить в национальном государстве?

Epress.am поговорил с Тамар о советском наследии, постсоветских травмах, армянской идентичности, западном влиянии и роли НПО в формировании общественной повестки.

Epress.am — В названии книги уже обозначены её ключевые темы: выживание, перверсия, нация, мораль, квир-возможность, Армения. Твой анализ, вероятно, получился даже шире. Читая книгу, я ловила себя на мысли, что для человека, незнакомого с местным контекстом, это могло бы быть хорошим введением. Прежде чем перейти к более частным вопросам, хотела бы попросить тебя рассказать в нескольких словах о своей работе.

Тамар Ширинян — Начну с названия, потому что и ты начала с него. Многие процессы в Армении, эмоции и тревоги связаны с императивом выживания (survival) нации, хотя было бы точнее сказать — выживания национального государства. Многие действия армянского руководства оправдываютя или обосновываются необходимостью сохранения государственности, даже если и в ущерб нации. Безусловно, каждый человек стремится сохранить свое существование, и каждый народ пытается выжить. Это стремление предельно конкретно в случае таких стран, как Палестина. Но в Армении (и в армянской диаспоре, как мне кажется, тоже) необходимость самосохранения стала значить совсем другое: что-то, что несет в себе очевидный консервативный заряд. Чтобы выжить, мы должны сохранять всё так, как есть. Любые изменения воспринимаются как угроза. Но правда в том, что Армения — такая, как она есть — для многих очень проблематична.

Я хотела поставить под сомнение такое «выживание». В книге я задаю вопрос, который многим может показаться проблемным: а нужно ли Армении «выжить»? Я не имею в виду, что армяне не должны сохранить существование — напротив. Чтобы армяне могли жить и выживать, нам нужно сделать шаг назад и переосмыслить само «выживание». То, что подается нам (через консервативный национализм и часто посредством войны, которая из раза к разу ведется во имя «выживания нации», территориальной целостности и суверенитета) как сохранение существования, закрывает путь к изменениям, которые могли бы сохранить жизнь. Именно так «выживание нации» противопоставляется самой жизни. Но если «выживание» не оставляет места для политических преобразований, стоит наверное задаться вопросом: а чему оно служит?

Есть ещё вопрос морали, который занимает важное место в том, как понимается выживание. «Армянскость» преподносится как нечто очень нравственное, духовное, крайне патриархальное, семейно-ориентированное. Но мораль — не этика и не политика. Мораль работает совершенно по другой логике: «Так должно быть!» — «Почему?» — «Потому что так должно быть, и точка». Мне кажется, нам нужно начать думать конкретно — о политике, об этике, то есть о справедливости. С момента моего исследования прошло уже больше десяти лет, и мне кажется, что сегодня вопрос морали стоит даже острее.

интервью на английском

Epress.am — В книге много параллелей с Советской Арменией. Многие из тех, у кого вы брали интервью, говорят о советском прошлом, вспоминают былые времена. Я выросла в Армении и привыкла слышать такие истории от бабушек, дедушек, от родителей. Но почему эти параллели так важны для тебя как для человека, живущего в Америке?

Тамар Ширинян — Я выросла в США, где даже после Холодной войны… Конечно, я не знала, что такое коммунизм, никто об этом не говорил. Мне было где-то 12, когда я сама спросила у отца — я знала, что он вырос в Советском Союзе. Он ответил, что коммунизм — это когда все равны. Я помню свое удивление: как это может считаться чем-то плохим, почему равенство воспринимается как что-то, что противоречит правам человека и справедливости, почему это враждебно для Америки? Отец, конечно, добавил, что на практике коммунизм не работал, хотя он сам юношей провел веселые и счастливые годы в Советской Армении.

Мне как человеку с левыми взглядами (конечно, уже гораздо позже) было важно сохранить определенную открытость к вопросу о Советском Союзе. Мне не хотелось сразу отвергать этот опыт. С годами, чем больше я узнавала через воспоминания других людей, тем больше склонялась к мысли, что Советский Союз представлял более справедливое общество, чем нынешняя Армения, другие постсоветские республики и современный мир в целом. Даже на Кубе дела обстояли лучше, когда существовал Советский Союз.

Особенно в англоязычной среде — в Европе, США — хорошие воспоминания о советском прошлом принято списывать на «ностальгию». «Люди ностальгируют», «они винят современный мир в своих проблемах и ищут что-то хорошее в прошлом», «тогда всё было плохо, просто они этого уже не помнят». Но реальность такова, что мы можем видеть, можем здесь и сейчас увидеть, почему жизнь была лучше.

Во время исследования мы побывали по меньшей мере в 150 домах в десяти районах Еревана и видели людей в бедности. Я вспоминаю двух сестер, которые жили вместе. Не знаю, была ли эта квартира оформлена на их имя, но они получили её еще в советские времена. Кроме квартиры у них ничего и не осталось: только матрас, на котором они спали вдвоем, и один стул. Они попросили нас сесть на этот единственный стул, а сами стояли на кухне. Всё было довольно очевидно: у людей пока есть дом, но в нём не осталось вещей. Мебель пришлось продать, чтобы пережить эти годы. Они рассказывали о своих книгах, которые сожгли в 90-е, когда не было ни газа, ни электричества. И вот ты видишь, какой была жизнь и как она развалилась. Это не ностальгия, а материальная реальность для очень многих, хотя я понимаю, что не для всех.

Впрочем, было утрачено кое-что еще. Например, то, как люди заботились друг о друге. В наших интервью часто говорили об отношениях с соседями— как делили жизнь, жили вместе. Говорили о том, почему этих практик больше нет. Со временем некоторые разбогатели и стесняются, что их соседи бедны; другие обеднели и стесняются, что у них нет денег. Прежние социальные структуры рухнули. Многие эмигрировали из Армении, дома пустовали годам, позже там поселилсись новые люди, многие теперь друг друга не знают. Это материальная реальность, а не просто ностальгия.

Я думаю, мы наносим серьезный ущерб жизни, когда любое хорошее воспоминание о Советском Союзе сбрасываем со счетов как ностальгию. Или когда противопоставляем это свободе. «Да, это всё было, но тогда у людей не было свободы». Если это не свобода, то что тогда свобода?

Если свобода — это не работа, дом, доступная еда, тепло, ощущение заботы, социальные связи и отношения, в которых жизнь может быть прожита, то что такое свобода? Какой именно свободы тебе хочется?

На Западе у людей больше гражданских и политических прав, в Советском Союзе или других коммунистических обществах было больше экономических прав. Я не имею в виду, что одно важнее другого: это взаимосвязанные вещи.

Но жизнь возможно прожить без гражданских прав и невозможно без экономических. Речь о базовых, материальных условиях жизни.

И все же я бы не сказала, что эта книга просоветская. Я не так смела, чтобы печататься в Соединенных Штатах с такими тезисами. Но то, над чем я работаю сейчас… кажется, мне удалось найти храбрость и нащупать что-то важное. У нас есть потребность в такого рода политических обсуждениях. Особенно сейчас, когда говорить вроде бы уже не о чем, «Советский Союз мертв», «социализм мертв», «это был провальный проект», дискуссия кажется мне особенно важной. Сейчас я двигаюсь в направлении такой работы, чего не делала в этой книге.

Epress.am — Одна из респонденток, у которой ты и талалян брали интервью, рассказывала, что раньше работала на химическом заводе. Завод закрылся, теперь она работает в магазине и начала интересоваться искусством, потому что хочет «найти смысл». Мне очень понравился фрагмент её рассказа, где речь идет об осмысленности труда: она говорит, что раньше работала для людей, а теперь работает для одного человека. Я подумала, что, наверное, сама эта идея — поиск смысла в труде — исходит из сравнения. У неё была работа, которую она сама считала общественно важной, и именно благодаря этому опыту теперь в своей новой работе она ощущает дефицит смысла. Распространен ли этот мотив — поиска смысла в труде — в странах, которые не имели социалистического прошлого? Например, в Америке.

Тамар Ширинян — Распространен, конечно.

Люди рассуждают о необходимости приносить пользу обществу, быть хорошим гражданином, делать важную работу. Но это больше прерогатива среднего класса. В Америке, возможно даже в Европе, в принципе в развитых капиталистических странах такие мысли и чувства свойственны скорее тому классу, который ничего не производит, а лишь двигает капитал, не создавая никакой реальной или хотя бы прибавочной стоимости.

Например, если ты строитель — ты создаешь реальную стоимость. Произведенное тобой — дом или другое сооружение — в основном является и меновой стоимостью, которая превращается в прибавочную стоимость, а затем и в капитал. Тем не менее, продукт твоего труда — это реальная вещь, пространство, в котором люди будут жить, работать, отдыхать, что-либо делать. А когда ты работаешь, к примеру, на Уолл-стрит, и весь твой труд заключается лишь в том, чтобы перегонять капитал с одного места на другое, ты ничего не производишь, не создаёшь никакой — ни реальной, ни прибавочной — стоимости. Именно эти люди — те, кто ничего не производит, но получает зарплату, и те, кто извлекает прибыль из своей собственности — чаще остальных говорят о «служении обществу», о «вкладе в общественное благо».

Однако труд в марксистском понимании, в том значении, в котором он был включен в советскую идеологию как сущностная характеристика человека, — это совсем иное. Когда каждый должен трудиться, потому что должен вносить свой вклад; когда труд направлен на создание общественного блага. Даже бюрократия мотивировалась необходимостью организации равномерного распределения. Понятно, что на практике были перекосы, воровство и т.д., но бюрократический аппарат все же был призван обеспечить циркуляцию товаров таким образом, чтобы можно было обеспечить жизнь. Есть и вопрос производства: в «первом мире» сейчас меньше производства, оно в значительной степени было перенесено в «третий мир».

И тем не менее, в США и Европе общественный вклад зачастую не проистекает из материальной реальности, а носит скорее нравственный характер. И есть ощущение, что что-то можно компенсировать через благотворительность, хотя на практике это почти никогда не работает.

Epress.am — Из разговоров с людьми, выросшими в Америке или в Европе, у меня сложилось впечатление, что многие ищут смысл в других вещах — не в своей основной работе. Волонтерство в экологических инициативах, например, или сортировка пластика. Было удивительно читать людей, которые говорят, что в советские времена поиск смысла был связан с трудом, которым они зарабатывали на жизнь. Для этой женщины, по крайней мере, само это разделение — работа и содержательное занятие — было чем-то странным, и теперь она увлекается искусством…

Тамар Ширинян — Да, на Западе волонтерство и благотворительность — важный источник смыслов, и я вижу, что сейчас это начинает проникать и в Армению. Смысл жизни люди ищут в практиках, которые материально неэффективны, а также в досуге — йога, походы в горы, катание на каноэ. В Советском Союзе процесс осмысления через официальную марксистскую идеологию организовывался посредством труда. Я уверена, что сейчас такой опыт есть далеко не у всех.

Epress.am — В книге также обсуждается идея непристойности (impropriety). Люди часто жалуются на нравы, что армяне уже не те. Ты видела в этой непристойности некий потенциал. С момента ваших полевых исследований прошло уже много лет — что стало с этим потенциалом?

Тамар Ширинян — Он вылился в массовый протест. Уже в 2012-2013-м было видно, что в какой-то момент что-то должно произойти, потому что люди, с которыми мы с талалян разговаривали, были по-настоящему злы. Массовое движение, которое мы наблюдали в 2018-м, созрело и ждало момента, чтобы прорваться наружу.

Понимаешь, когда мы говорим о потенциале непристойности…

Если вопрос в «выживании», и предполагается, что ради выживания нации мы должны «жить правильно» (по-патриархальному праведно!), вести себя нравственно, на деле мы этого не делаем. Многие говорили об этом прямо: чтобы жить нравственной жизнью, нужно иметь определенный доход и чувство защищенности, нужен какой-то патернализм со стороны государства. Например: когда мужчины остаются без работы и вынуждены уезжать на заработки, выпадая из семейной жизни, когда дети растут в таких условиях, сама эта ситуация уже аморальна. Люди вынуждены перепридумать мораль или прийти к тому, что мораль — не то, на чем стоит выстраивать жизнь. В этом я видела определенный потенциал.

Но после смены режима в 2018 году мораль и приличия укрепились, хотя и в другой форме. Я вижу это сейчас в предельно неолиберальных жестах, направленных на «строительство хорошего общества».

То, что происходит сейчас, крайне неэтично и похоже на то, как проблемы решаются на Западе. Нужно быть «хорошим гражданином», придерживаться  морали, вести себя прилично, сортировать мусор, заботиться о природе и так далее. Проблемы массовой эксплуатации и полного вырождения мира вытеснены за пределы общественной повестки.

Политическая дискуссия сведена к выбору между старым порядком, ассоциирующимся с Кочаряном, и новым неолиберальным миром. Между олигархией и «крупным бизнесом». Но это одно и то же! Это буквально одно и то же. Изменилась лишь риторика, чтобы звучать изящнее и привлекательнее. И люди это чувствуют.

Возможно, из-за войны и тех потерь, которые армяне понесли в последние годы, ощущение несоответствия — между тем, что должно было быть, и тем, что есть на самом деле, — обострилось. Но сейчас оно рассеяно, и нет того, на кого можно было бы направить гнев. Потому что Пашинян … он такой же, но с улыбкой на лице.

Мы не можем воспринимать олигархию как проблему советского или постсоветского мира.

Она есть и на Западе, хотя называется иначе. На Западе мы предпочитаем говорить об этом как о «капитализме», «монополии», «крупном бизнесе», «корпорациях». Но это та же самая олигархия! Просто у нас там, ну вы знаете, «демократия» — либеральная демократия, в которой якобы существует контроль. На деле это то же самое, абсолютно то же самое.

Epress.am — С 2013 года возросла и роль некомерческих организаций. Думаю, значительная часть того потенциала, о котором ты говорила, была поглощена НПО. Все меньше и меньше пространства для революционного потенциала. В рамках своего исследования ты брала интервью у представителей общественных организаций, в том числе — ЛГБТ+ и феминистских НПО. Говорила ли ты с ними сейчас, спустя десять с лишним лет?

Тамар Ширинян — Нет, не говорила. Это хорошее замечание. Я согласна, что этот потенциал был, как ты говоришь, поглощен.

И даже хуже: утвердилось представление, будто либеральная демократия решит проблему олигархии. Но олигархию невозможно преодолеть с помощью либеральной демократии, потому что либеральная демократия — это фасад олигархии, тот механизм, который позволяет капиталу действовать.

Либеральное мышление возникло в конкретный исторический момент — можно сказать, во время Французской революции, когда власть переходила в руки купеческому и новому, только зарождающемуся классу капиталистов. Новому классу нужна была новая идеология. Так зарождался нынешний капитализм.

Идея свободы подразумевала тогда освобождение от монархии. Сегодня она выражается всеобщими выборами, демократией и рыночными правами. Эта свобода — свобода покупать и продавать. Свободный труд — это твое право продавать свое тело и свою энергию, и право другого — купить их.

Мне кажется, в гневе, который тогда чувствовали и выражали люди, был революционный потенциал. У большинства наших респондентов был опыт другого мира — мира, который рухнул у них на глазах. Им было с чем сравнивать. НПО-шный «класс» молод. Не все, конечно, но я знаю очень немногих из этой сферы, у кого был бы опыт жизни при социализме. В большинстве своем это молодые люди, есть и те, кто приехал из диаспоры… В любом случае, это один из методов создания фронта либеральной демократии. За либеральной демократией никогда не было реальной демократии, и здесь, в Армении, она действительно нанесла большой урон политической возможности.

Я поняла это совсем недавно, что тогда, в 2012-2013 годах, когда мы делали свое исследование, большинство НПО были вовлечены в политические акции, которые не относились напрямую к их профилю, за которые они не получали финансирование. Например, НКО, которые занимались защитой прав ЛГБТ+ людей или женщин, были вовлечены в экологические инициативы, в проекты по обеспечению демократической прозрачности, в движение против олигархии, в протесты против повышения цен на общественный транспорт и так далее. Это не работа НПО, а скорее политическая мобилизация. И эта мобилизация теперь сошла на нет․ Олигарх был очень удобной, очень очевидной мишенью. Но когда политическая элита улыбается тебе в лицо, а не говорит, как раньше, «мне плевать на вас, кто вы вообще такие, чтобы ставить меня под сомнение», система работает лучше — и гораздо опаснее. В США мы наблюдаем за этим уже многие годы։ правительство, да и все три ветви власти вовлечены в геноцид, который преподносят как демократию. Геноцид, который совершается с улыбкой на лице, гораздо опаснее.