Выйти с лозунгом «Я – Навальный» никому в голову не приходило

Не враг государства

автор Вадим Дубнов
опубликовано на «Эхо Кавказа»

Благодаря Ивану Голунову мы все поучаствовали в увлекательном расследовании – про наши отношения с властью. И с государством. И заодно про его подлинное устройство.

Ситуация изрядно запуталась, в том числе и потому, что Иван Голунов не позиционируется как враг государства. Он просто, возможно, один из лучших журналистов в стране, а для этого нужно всего две вещи: быть любопытным и уметь любопытство утолять. Гражданская позиция, даже по поводу Крыма, строго говоря, к изысканиям в области чиновного разбоя особого отношения не имеет, другое дело, как-то так получается, что эти открытия не располагают к патриотическим восторгам. Но в данном случае важнее обратное: любовь рядового москвича к российской власти не мешает ему ненавидеть своего, местного чиновника. Связь между ними обыватель видеть не обязан, и потому случай Голунова для него так же возмутителен, как и для записного либерала. Отсюда некоторая путаница, а где есть путаница, неизбежно лукавство.

Из этой путаницы, кстати, проистекает конфликт между теми, кто отстоял Голунова, возможно, ценой отказа от политических продолжений, и их вчерашними единомышленниками, полагающими, что освобождение Голунова прекрасно, но не самоцель. Но обидные слова, сказанные друг другу по пути к Чистым прудам, наверное, забудутся, и останется суть. Она в том, что слова главного редактора «Медузы» Ивана Колпакова «активизмом мы не занимаемся и не хотим быть героями сопротивления, простите» – это не кредо и не определение места журналистики. Это социальный параметр, объективный, как средняя температура в июне или уровень инфляции в декабре.

Конечно, с ним надо обращаться так же осторожно, как с любым свертком, который подсовывает сотрудник правоохранительного органа. Как меф Голунову, нам подкидывают тезис, что режим – это вовсе не Кремль с его писателями про суверенную демократию и глубинный народ, а неистребимые оборотни в погонах, ненасытные чинуши и слившиеся с ними братки. И если они не в состоянии даже нормально провернуть простейшую операцию с журналистом, то приходится признать – да, критика справедлива, в кадровой работе государства еще есть определенные недочеты, а у кого, с другой стороны, их нет?

Некоторые оптимисты даже полагают, что государство оказалось в заложниках у этих условных оперов и кладбищенских боссов, и государству такое развитие идеи явно нравится, потому что первичная суть его существования – уход от ответственности. Это коммунисты смело брали ее на себя, поскольку думали, что надежно закупорили все возможные клапаны и что, если расстрелять Новочеркасск, не полыхнет в Таганроге. У нынешних бреши куда ни кинь. Здесь дальнобойщики, там недовольные калининградцы, ни с того ни с сего бунт в екатеринбургском сквере, и уже не свалить ни на чеченцев, ни на американцев, ни даже на пятую колонну. И теперь Голунов, и власть, которой, в отличие от коммунистов, никогда не было интересно выстраивание отношений с вверенным населением, кажется, не заинтересовалась, почему то, что тысячи раз прокатывало, обернулось кризисом. Возможно, именно эта нелюбознательность может оказаться для нее если не губительным, то довольно вредным.

В отличие от коммунистов, их постсоветские наследники не требуют к себе любви. Во-первых, они лучше других знают, что не за что, во-вторых, как они опытным путем установили, незачем. Более того, власть, поначалу ставившая на невдумчивое большинство, постепенно догадалась, что у традиционной постсоветской недодиктатуры одна из самых надежных опор – недофронда. Не та, советская, неукоснительно соблюдавшая правила игры, а настоящая, – и видавшая виды, и дерзко юная, готовая выйти на площадь и выходящая на нее. Советская сделка была проста и полностью соответствовала невысоким тогдашним жизненным запросам: оплата лояльности сводилась к комфорту и безопасности. Сейчас коммерция сложнее, поскольку и запросы выше, и покупается не лояльность, а компромисс сосуществования с людьми, которые с этой властью сосуществовать порой не могут физиологически.

Кого-то, конечно, можно по-старому купить, запугать. Кого-то – инкорпорировать: ну да, мы вороваты, мы подкидываем наркотики и иногда даже с этим прокалываемся – так давайте сделаем жизнь лучше! Иногда получается, и те, кто вчера мог оказаться на Болотной, на площади Бангалор на окраине Минска, куда сгоняют в Белоруссии недовольных, или на бакинском стадионе «Мяхсул», находят себя в обновляемой власти, в центрах стратегических разработок, в государственном бизнесе, и это необязательно смешно, как Russia Today, и люди верят, что приносят пользу, и, кстати, иногда и в самом деле ее приносят.

Но подлинное новаторство – когда власть искушает своих противников тем, чем не могла позволить себе соблазнять советская власть – возможностью самовыражения. В ситуации Серебреникова, как и в ситуации Голунова, может оказаться, конечно, любой, но это тоже не вопрос отношения к власти, и едва ли Макаревича морально опустошит отказ от приглашения под стены Кремля во все тот же праздник России. Эта власть может позволить себе бояться только тех, кто выходит на площадь в массах, близких к критическим, и если ничего нельзя сделать с площадью, надо работать с уменьшением массы. Обновленные московские парки, возможно, тоже еще ждут своего расследователя, но они для многих, действительно, заменяют Болотную, и кто бросит в них камень? В Москве, как она ни хорошеет, все равно еще осталось достаточно мест, где жизнь удобна, технологична, как мало где на свете, современна, словом, отвечает запросам крайне ограниченного, но искушенного и довольно влиятельного класса, который, конечно, может выйти на марш, но уже отнюдь не в былых пугающих «болотных» количествах. Таким образом в странах постсоветской недодиктатуры разной степени свирепости постепенно начал выкристаллизовываться этакий новый средний класс – критичный, но понимающий, научившийся получать удовольствие и от образа жизни, и ее стиля, но не лгущий при этом ни себе, ни другим. Кроме невыхода на площадь, собственно, его обвинить не в чем даже самым отчаянным борцам с режимом. Договор без договора, компромисс без сдачи позиций, соглашение без предательства, в конце концов, нечего стыдиться «Дождю», не говоря уж о «Медузе» с по-настоящему блистательными голуновскими расследованиями, в которых, кстати, источниками выступают порой сами чиновники мэрии.

Но сюжет с Голуновым для этой власти неприятен отнюдь не только из-за пробудившегося общественного воодушевления.

Конечно, правы те, кто говорит, что писать про Путина безопаснее, чем про директора кладбища. Но вовсе не потому, что Путин ничего не имеет против свободы слова, как нам настоятельно намекают, продолжая линию глубинного государства клерков и оперов, взявшего в заложники Кремль. Благоденствие кремлевских элит завязано не на благоденствии кладбищенских бандитов, это правда, а на системе, этими элитами выстроенной так, что эти бандиты в ней – неотъемлемая подсистема. И когда эту кладбищенскую тишину власть защищает от Навального, вышеописанный договор не нарушается. Как бы ни зачитывался народ Навальным, выйти с лозунгом «Я – Навальный» никому в голову не приходило.

А вот плохо подброшенный мефедрон может все испортить в отношениях с теми, с кем наметился было такой конструктив. Не то что бы раньше здесь верили в отделенность Кремля от подполковника Медоева, и то, что в обезьяннике УВД Западного округа столицы может оказаться каждый, всегда воспринималось как неизбежная норма, как цена, которую приходится платить за риск противоестественного сосуществования. Теперь представление о норме может измениться. И не потому, что отдельные представители глубинного государства оказались столь, как бы это помягче, профнепригодными. А потому, что в этой государственной системе они просто не могут такими не быть. И если в огромной стране это стало ясно хотя бы еще сотне тысяч человек, начавшаяся, возможно, мутация окажется гораздо важнее, чем даже история согласования одного отдельно взятого марша.