Нет чувства, что война закончилась

Казалось, что после войны можно будет выдохнуть. Стремительные и закрытые процессы не дают перевести дух.

Мы мало знали до войны, очень немногое нам известно и теперь. Очень неспокойно, слишком много спекуляций.

Казалось, что стрелять перестали, но откуда ждать облегчения? То, о чем хочется сказать, сложно объяснить человеку, который находится вдали отсюда.

Взгляд извне предполагает статистику, хронологию и картографию: началась война, закончилась, начались протесты, попытка военного переворота, выборы…

Возникают трудности с пересказом. Мы ждем пункта, который станет конечным. После войны нет ощущения, что она закончилась.

Кошмар, когда люди погибают постоянно, закончился, но мне неизвестно, умирают ли люди сейчас. Этой новости у меня нет.

В октябре прошлого года мы обсуждали совместный текст — отвечать или нет на письмо азербайджанцев. Площадки для разговора я не нахожу.

Помню слова Ваняна «пусть говорят, говорят, пускай говорит, кто хочет… пусть будет хотя бы это, одна из потребностей, пусть высказываются».

Сейчас мне это действительно нужно. Опыт, жизнь показывают, что все будет продолжаться, и если это неизбежно, нужно смотреть друг другу в глаза.

Из этого точно что-то выходит. Что-то, чего раньше не было. Хоть десять минут, полчаса поговорить с людьми, с которыми ты спокоен.

Все случилось быстро, я не думал о Георгии. Слишком многое на него свалилось — и не только в последние годы.

Разговор о Ваняне начинается издалека, и этот разговор очень про Армению. Речь не только о последнем годе.

Каждый день что-то происходит. У меня каша в голове от избытка событий. В  то же время не происходит ничего.

За столом переговоров один процесс, то, что волнует меня, — другой, и они влияют друг на друга. Мои мысли перемешались. Я не готов говорить о войне.

В 90-х тоже была война, и были приложены большие усилия, чтобы разговор не состоялся. Войне предшествовали этнические чистки.

Чтобы говорить, нужно было принять роль проигравшего/победителя. Непобедившим закрыли рты.

Всю гуманитарную сферу, медиа, образование выдрессировали объяснять, оправдывать, покрывать изгнание людей.

Можно иметь прессу, которая не станет об этом говорить, факультеты социологии, которые все разложат по полкам.

Раскручивалась большая ложь о том, что народы не готовы к миру, их нужно подготовить. Кажется, Георгий показывал, что это не так.

Неподготовленными и безграмотными в этом вопросе были правительства, элиты, интеллигенции.

Все солидарны в том, что случилось нечто плохое. Но почему это плохо? Что пугает, сбивает с толку?

Люди стали говорить об армии, о Карабахе. Этот разговор не начался даже после апрельской войны 2016 года.

Говорить было запрещено и оказалось, что представления у людей разные. Здесь и начинаются различия между чернью, как они это называют, и элитой.

Люди дают ответы, к которым спрашивающие не готовы. Наиболее наивные прямо говорят, что Армения не приспособлена для жизни, есть места поудобнее.А Армения — это идея.

Различные группы, политические силы постоянно отмечают, что случилась катастрофа. Но моей катастрофы в их словах нет.

Тексты и разговоры медийных людей в итоге приходят к слову «поражение». Для меня есть точка, где неважно — победа или поражение.

Есть люди, не занятые в общественном активизме или по роду деятельности не дающие интервью. Их голос не извне.

Война коснулась очень конкретных людей. Коснулась меня. Но десятков тысяч людей  — еще больше. После первой войны о них быстро забыли.

Во главу угла поставили не их. Сейчас делается то же самое. От нас ждут мнений по поводу телефонных разговоров министров.

После войны казалось, что все изменится. Наверное, это и есть историография, когда все из твоей головы стирается, а заткнуть рот «возвратчикам земель» невозможно.

Нет ощущения, что война неприемлема, будто мы не готовы отказаться от нее. В результате делимитации один холм отойдет той стороне, другой — этой.

Вокруг этого вопроса мобилизуется энергия, предполагающая, что мы готовы воевать. И снова нужно воевать за счет соседского ребенка.

Помню, как журналисты стыдили тех, кто на камеру осмеливался говорить о насущных проблемах.

Мы часто повторяем, как много было лжи, но что было ложью? На самом деле неважно, что говорят. Невозможно вернуться к началу.

Так, как было в 88, 87, 86 годах, больше не будет. О том, что будет после нового мира, не говорят. Ясно, что жить, как в 85 году, не получится.

Ближайшие решения не предполагают широкой автономии этой территории. Все это понимают.

Если проговаривать это нельзя, значит, нельзя говорить и о том, что станет с людьми, имеющими отношение к этой территории.

Карабах обсуждается в отрыве от людей. Если говорить о вопросе как о проблеме большого числа людей, там появятся и армяне, и азербайджанцы.

Значит, разговора о милитаризации не будет. Разговор не может быть обо мне — он постоянно должен быть о земле, территории, власти.

Кто будет обладать властью унижать людей на этой территории? Чья земля? За кого мы впахиваемся?

То, что случилось с несколькими десятками тысяч людей в Армении, осталось вне повестки. И то, что произойдет спустя годы, снова окажется вне повестки.

Отличие от 90-х заключается в техническом прогрессе. Некоторые вещи нельзя будет стереть. Раньше я думал, что нужно организоваться, самоорганизоваться.

Правда в том, что разговора с тобой и о тебе не будет никогда.

— Закончили?

— Да, закончили.

— Пойдемте, угостим вас кофе.

— Нет, нет, спасибо.

— Тогда возьмите каждый по ветке.

— Мы были знакомы с Георгием, но по работе. А как сосед…

— Он был очень общительным.

— С самого начала?

— С самого начала. Хороший был человек, хороший сосед. Эта соседка тоже может рассказать, каким он был.

— Георгий? Наш сосед Георгий был очень хорошим человеком, относился уважительно, очень дружелюбный. Со всеми общался. За чем бы ни обратились…

— А его деятельность, работа не мешала? Вас это не пугало?

— Нам ничего не мешало. Ни его гости, ни он своими взглядами нам не мешал. Наоборот, кто бы к нему ни обратился, хорошие советы давал. Скажем, о политике или на другие темы. Или когда в селе проводили программу по теплицам, он всем подсказывал, что делать.

— Когда он только приехал и никто с ним не был знаком, мы слышали посторонние разговоры, но пообщавшись, поняли, что он очень хороший человек.

— Если мы хотели вызвать машину, когда дети, внуки заболевали, он злился, мол, «я же здесь». Или когда мне нужно было в Иджеван, он говорил «сестра Лейлик, мое авто тебе не по душе, на ГАЗели поедешь?».