Почему россияне поддерживают войну?

Война в Украине продолжается уже два месяца. Все это время многие россияне открыто поддерживают «спецоперацию» — закрывая глаза на убийства и изнасилования, обстрелы мирных городов, немыслимые разрушения и миллионы людей, потерявших дом. Журналист Шура Буртин несколько недель разговаривал с гражданами Российской Федерации о том, что они чувствуют, когда думают о войне, — и теперь рассказывает, как страх и чувство униженности победили в них человечность.

«Я не могу понять, почему люди в России молчат!» — этот крик в первые недели войны можно было прочесть в сотнях тысяч украинских постов. «Они что, правда это поддерживают? Им все равно? Нас бомбят, а они боятся штрафа за выход на митинг? Может, они не знают, что происходит? Расскажите им!».

После Бучи и Краматорска украинцев, кажется, больше не интересует, что думают русские. Но я тоже не понимал, как большинство россиян могут все это поддерживать. Это казалось мраком, от которого просто хотелось сбежать.

Мы с моей подругой-социологом Алисой (имя изменено) стали ходить по Москве и спрашивать случайных людей, что они чувствуют по поводу войны в Украине. Нам казалось, что происходит такое безумие, что задуматься должны все. Половина людей отказывалась разговаривать. С другой обычно удавалось поговорить довольно подробно. Позже я разговаривал с людьми в Калужской и Костромской областях. Всего мы провели больше полусотни интервью. Никакой репрезентативности тут нет. Мы лишь хотели сами что-то почувствовать. Войти в этот мрак и нащупать в нем людей.

Речовки

Среднее субъективное мнение

Два 50-летних мужичка возле спортивной «коробки» в московском парке объясняют, что у них любительская команда: они с юности собираются здесь по выходным и играют в футбол. На одном из них действительно спортивная форма; правда, мяча у них нет. Мужики пьют клюквенную настойку и закусывают бужениной. «Спецоперацию» [так в России называют военное вторжение в Украину] они полностью поддерживают.

— У моего друга жена в Харькове. Как раз недавно его бомбили, но вроде тишина там сейчас, — говорит один. — Вроде [российские войска] захватили уже. Ирка, жена, связывалась [со знакомыми] — они вроде прятались там в подвале. Говорят, что стреляют. Но это не наши стреляют, зачем нашим-то стрелять? Я устал уже, если честно, от этого, у нас тут даже про ковид забыли. Бывает, пройдешь на кухне — там жена, по телику одно и то же, ля-ля-ля, ля-ля-ля.

— А вы знаете кого-нибудь, кто против войны?

— Все против войны! Как это? Я, что ли, за войну? Я тоже против! Эти политики, Зеленский этот… Еще раздал оружие, это вообще ужас. Конечно, против! Один раз жизнь дана, как можно воевать?

— А как вы думаете, население в Украине поддерживает свои власти?

— Я думаю, нет.

— А как они относятся к нашему вторжению?

— Судя по телевизионному вещанию, крайне положительно, — отвечает второй. — Заранее все продумано и просчитано. Вторжение в большую страну, которая нагадила всему миру. Я не политик, у меня такое крайне субъективное мнение.

Эту фразу мы потом слышали множество раз. Люди повторяли пропагандистскую речовку из телевизора и добавляли, что это их чисто личное мнение. Как и большинство собеседников, мужички были против войны вообще, но очень за эту конкретную войну — и не видели здесь никакого противоречия.

Чтобы переключиться с речовок, мы спрашивали, что именно человек почувствовал в разные конкретные моменты: когда узнал о начале «операции», когда говорил об этом с родными или прямо сейчас. Это обычно вызывало легкое замешательство, раз за разом мы видели озадаченный взгляд. Было ясно: то, что люди чувствуют, имеет очень непрямое отношение к тому, что они говорят.

— Что вы почувствовали?

— Полностью поддерживаю действия нашего президента!

Этот совершенно одинаковый и немножко странный ответ на вопрос «Что вы чувствуете?» звучал раз за разом, в восьми случаях из десяти. Произносилось это обычно с вызовом, немножко исподлобья, словно мы с отвечающим уже начали спорить. Мы просили рассказать подробнее, и человек начинал рассказывать про угрозу НАТО и «нацистов» в Украине.

Но если копать глубже, становилось видно, что каждый использует эти формулы по какой-то своей собственной, личной причине. Люди строят свою картину мира из кирпичей, предложенных пропагандой, но каждый немножко по-своему, и за этой картиной можно разглядеть их самих.

Есть мнение, что поддержка войны — результат пропаганды. Это, конечно, так. Но почему люди ей верят? Ее формулы работают потому, что люди могут пользоваться ими для своих нужд. Люди — жертвы пропаганды, но вместе с тем — ее заказчики.

Противоречия

Почти все беседы были полны противоречивых утверждений, которые нас с непривычки ошарашивали.

***

«Все радуются, потирают ручки, что стравили один народ, — говорит мне московский таксист. — Воюйте здесь, истребляйте друг друга! Их задача всегда была обескровить, разрушить Россию. Да, ситуация плохая, тяжелая, но я считаю, по-другому нельзя было».

***

«Я сегодня деньги поменял, купил доллары. Ну ничего, все нормально будет, сейчас вот от доллара отключимся».

***

— Россия напала на Украину?

— Нет. То есть да, но мы же не первые.

***

— По-другому уже нельзя было!

— А вы за месяц до войны понимали, что по-другому нельзя?

— Да мы не думали об этом.

***

— Мы их освобождаем.

— А если там население против?

— Ну так, может быть, оно и есть. Мы не против мирного населения воюем. Просто так произошло, что они живут на территории, где происходят эти все действия.

***

— Вы чувствовали, что Украина могла на нас напасть?

— Конечно, они на состязаниях спортивных [кричали]: на гиляку — на херяку. Потом бомбу атомную могли изобрести.

***

— У нас же вот к украинцам нормально относятся, правильно?

— Нам многие говорили, что «хохлов надо наказать».

— Правильно, наказать надо!

***

— Пусть как в Америке разные штаты, так и у нас — пусть все будут вместе: Украина, Чувашия, но все вместе, братские народы, как, грубо говоря, СССР с республиками. А у нас все это разбили, раздробили. Как огромное предприятие — ты его разбей на части и заберешь за бесценок.

— Вы не считаете, что Украина — суверенное государство?

— Я считаю, что Донецк и Луганск — это суверенное государство. Они выразили свою независимость — так дайте им независимость. Почему вы не даете?!

***

В один из первых дней войны я ехал в трамвае от «Новокузнецкой» к «Чистым Прудам». Через проход сидела бабка лет семидесяти, которая вдруг ни с того ни с сего начала ругаться на «предателей» — в тот день где-то в центре был антивоенный митинг. Я сказал ей, что я как раз такой «предатель», и у нее сразу сорвало резьбу. Повернувшись ко мне, она долго орала что-то безумное и ужасно злое.

— Я бы вас просто всех расстреляла! Вы эгоисты! Война им не нравится! А почему вы на войну не идете, а? Шли бы на войну! Хохлы всегда такие были! Я в Тернополе работала, там была женщина, она еще тогда мне сказала: «Я бы вас, москалей, всех перестреляла». Это нормально, вы мне скажите?!

Бабка была безобразна, ее крик был абсурдным, полным противоречий. Но ее не имело смысла на них ловить. Наоборот — то, что она пыталась выразить, крылось как раз в них.

Мы заметили, что реальные чувства людей проявлялись не столько в речовке, сколько в мелких замечаниях, оговорках, наездах, избеганиях, противоречиях, интонациях, взглядах, позах.

Один пожилой чиновник, которого мы остановили в торговом центре с женой, всякий раз, когда я задавал неудобный вопрос, отворачивался от меня, как ребенок, и стоял спиной. Это была очень трогательная пара, добрейшие люди, в жизни никого не обидевшие. Они горячо и искренне поддерживали войну. Муж с испуганными глазами слушал мои вопросы про бомбардировки Харькова. А потом достал ручку и аккуратно переписал данные моей пресс-карты.

Цинизм

Мы заходим в кафе в маленьком городке Калужской области. За дальним столиком сидят две аккуратные молодые женщины из районной администрации. Они совсем не против поболтать с журналистом, это скрасит их обед.

Мы заходим в кафе в маленьком городке Калужской области. За дальним столиком сидят две аккуратные молодые женщины из районной администрации. Они совсем не против поболтать с журналистом, это скрасит их обед.

— Вас война не пугает?

— Нет, я патриот, — бодро говорит холеная девушка. — Я единственно против чего — мировой политики в отношении российских спортсменов. Мне не жалко ни срочников, ни украинцев, ни русских, ни военных, ни мирных — мне жалко спортсменов! Их никуда не допускают! Он жизнь угрохал, чтобы отстоять честь своей страны, тренировался по 14 часов в сутки…

— И это расстраивает сильнее, чем гибель мирных людей?

— Да!

Девушка говорит громко, глядя в пространство, словно делая заявление. Она бравирует своим цинизмом, а ее подружка с любопытством на меня посматривает.

Сетования про Олимпиаду я слышал множество раз. Это прекрасный повод для возмущения. Не нужно думать, как ты относишься к бомбардировке городов. Просто вспоминаешь, как обидели наших спортсменов или Валерия Гергиева (он же великий дирижер!), — и война отходит на третий план.

— У нас не война! Происходят военные действия в рамках спецоперации по освобождению. Если бы наши войска не вошли, то их [войска] бы вошли к нам!

Девушка чеканит фразы, получая заметное удовольствие от их риторической мощи. Ей кажется, что возможность определять, что будет считаться правдой, — и есть сила. Я прислушиваюсь к ее интонации: она наглая и равнодушная.

— Почему вы думаете, что Украина бы на нас напала?

— Ванга предсказывала, что к 2026 году Россия станет мировой империей. Ну, а по-другому стать великой державой невозможно. Всегда в истории это шло за счет присоединения территорий.

На Вангу ссылались четыре собеседницы, которым, вероятно, важна картина предопределенности.

— Так мы захватываем Украину?

— Нет, мы освобождаем. У нас нет цели захватить их земли. Пускай там сами вошкаются.

Это словцо выражает презрительное отношение к Украине, которое, как я замечаю, очень популярно.

Девушку не смущает, что она себе противоречит. Для нее это просто пинг-понг, непринужденный троллинг оппонента. Все эти вопросы про войну — вражеский дискурс, и ее задача — просто отбивать мячи. Но я чувствую, что в произнесении противоречащих друг другу утверждений есть еще какой-то психологический смысл.

«Американцы хотят захватить Украину, посмотрите, какая страна!» — «Да никому эта Украина на хрен не нужна! Они же нищеброды…»
«Простые люди ждут, когда мы нацистов уберем!» — «Да хохлы нас всегда ненавидели!»
«Мы же один народ!» — «Они там людьми никогда и не были!»
«Правильно, что [Путин] начал войну, давно пора было порядок навести!» — «Америка потирает ручки, стравив славян между собой».
«Ситуация тяжелая, но, я считаю, другого выхода у нас не было!» — «Европейцы сами провоцировали: Путин, ну когда ты нападешь на Украину? Ну давай!»
«Если бы не мы, они бы первые напали!» — «Они же воевать не умеют, за людей прячутся…».

Есть что-то трансовое в том, когда человек говорит одно — и тут же противоположное. Похоже, это реакция на безвыходное положение. Психика не знает, как относиться к происходящему, а одновременное произнесение противоположных вещей как-то устраняет тебя из этой реальности: тебя тут как будто нет.

— А вас правда не трогает гибель людей? — спрашиваю я девушку.

— Слушайте, от того, что мы вам сейчас скажем, ничего не изменится. Даже если мы сейчас изменим свое отношение, что изменится? Ничего. Смысл?! Зачем об этом думать? Подумайте лучше о родных и близких. Дайте им больше любви.

***

Вечером в том же кафе мы встретили модного молодого парня с бородкой.

— Че, дядю Вову (так многие молодые люди в России называют Путина) не любите? Зеленский-дурачок вам нравится? Ничего, дядя Вова с ними разберется. Я его поддерживаю.

Когда чувак ушел, знакомая сказала, что знает его: это крупный оптовый драгдилер, ведущий бизнес вдали от Москвы, чтобы «не светиться». «Дядю Вову» поддерживал человек, которого тот посадил бы на 15 лет.

— Да просто у него все нормально, его жизнь устраивает, — объяснила подруга.

Позже я имел многочасовой спор с молодым дьяконом, а по совместительству бизнесменом. Он доказывал, что Россия — самая свободная страна в мире, здесь никто не мешает ему зарабатывать деньги. Он тоже полностью поддерживал «операцию», сравнивая Украину с «подростком-наркоманом», которого надо «принудительно лечить».

С чиновницей и драгдилером его объединяло то, что у всех них было «все нормально». Им было что терять, поэтому им не хотелось думать о чем-то неприятном. Причастность к силе — выгодная стратегия: встаешь на сторону сильного и получаешь больше.

Отсутствие противоречий

Я встретил только одного человека, который не догадывался о том, что творится в Украине. Это была 30-летняя женщина, работавшая в булочной в маленьком городке. Я чувствовал, что она искренне удивляется моим вопросам.

— Что вы чувствуете по поводу Украины? 

— Ну, Россия победит.

— А что там происходит?

— Мне рассказывают, что там истребляют фашистов. Мне рассказывают соседи, что за нас там чеченские войска. Все нормально. Мы победим в любой ситуации.

— А города там бомбят?

— Наши бомбят города? — женщина задумалась. — Я думаю, нет. Они [украинцы] все подстраивают, специально снимают фейковые репортажи.

— А что чувствует население?

— Они все в Россию бегут. Они в России чувствуют защиту. Там же [в Украине] террористы, они же бомбят. Им без разницы: ребенок, женщина… Буквально — террористы, фашисты. А мы за мир, а не за войну. Мы же не хотели этой войны. Они хотели эту войну.

— Украина ввела войска в Россию?

— Они восемь лет готовились к этой войне. Рыли окопы, пичкали оружием. Они же готовились, правильно?

— Чтобы напасть на Россию?

— Ну, не то чтобы напасть… Но они же хотели этого?.. А вы что, за Украину? Если честно, я больше не хочу говорить.

Я видел, что она действительно не подозревала, что ее представления могут не соответствовать действительности. Она просто верила телевизору и даже не задумывалась, что войной можно интересоваться как какой-то реальностью, думать иначе. Она смотрела на меня испуганно, словно я предложил ей какой-то наркотик.

Другим крайним случаем была парочка модных ребят, которых мы встретили в торговом центре. Они, наоборот, отлично понимали, что происходит, и были за войну, бомбежки городов и убийство мирного населения. Один из них, мощный парень с холодными глазами, спокойно произнес, что и сам «всех их» пошел бы убивать.

— Я думал, что дядя Вова грохнет Украину в 2016 году, когда они на митинг с фотками Бандеры вышли. Надо было, чтобы «Град» не останавливался, и по фигу, что это мирные жители.

— Вам правда по фигу?

— Конечно, по херу. Почему фашистам было по херу на наших мирных жителей?

— Может, потому, что они были фашистами?

— Мы с их стороны были фашистами, они — с нашей.

— Мирными жителями можно пожертвовать?

— Да. А можно терпеть фашизм в XXI веке? Это угрожает всему остальному миру.

Но в подавляющем большинстве случаев такой простоты не было. Люди догадывались о том, что происходит, и защищались от этого: «Людей жалко, но что поделать. Лес рубят — щепки летят».

Родственники

Среди «не прошибаемых» никакими аргументами было несколько похожих друг на друга злобноватых женщин под шестьдесят. Они верили в ядерное и бактериологическое оружие Украины (одна даже доказывала, что оно на нее уже действует) и вообще поражали тем, что в их речах не было ничего, кроме телевыдумок. Только герметичная придуманная реальность.

«Наши [украинских] солдат напоили, накормили и отдали. Я считаю, с ними слишком гуманно поступают. А они наших, кого в плен брали, — живьем кожу снимали. Это как, нормально?»

«Я очень боялась, что они [украинская армия] начнут бомбить Ростов, Цимлянск. Эта техника, вооружение, эта бесконечная накачка „Убей русского, убей русского“, — говорит другая посетительница торгового центра, 60-летняя женщина с сумкой-тележкой. — Я знаю, что в Киеве [происходит], это непреходящий ужас. Там нет власти, там полная анархия, [украинцы] будут только рады, если наши войдут и уберут этих товарищей, которые приготовились убивать до последнего украинца. Вот их [националистов] цель — очистить территорию от украинцев».

Удивительно, но у всех этих женщин оказывались родственники или подруги в Украине. Они даже созванивались во время войны, но начисто, наглухо отказывались верить их словам.

«Я думаю, что украинцы — сволочи, — продолжает женщина с сумкой-тележкой. — У меня там подружка живет, она написала: не звони. Потому что их там преследуют, если они вдруг оказываются пророссийскими. Если она о России два слова хороших сказала, это плохо для нее закончится».

С большим трудом нам пришлось вытягивать, что именно говорили этим женщинам родственники.

— Ну… Негатив…

***

Я уже слышал это слово — от собственной мамы. На третий день войны я приехал к ней в гости, а она вдруг стала говорить про точечные удары и «куда смотрели восемь лет». Я стал рассказывать про бомбардировки, про знакомую харьковскую девушку, которая в ужасе звонила мне в перерыве между обстрелами. Объяснил, что идет настоящая война, и я не понимаю, как люди не видят этой чудовищной вещи. Мама сидела потупившись, глядя в пол.

— Люди устали от негатива, — выдохнула она.

Эта фраза что-то объясняла. Всякий раз за последние 20 лет, когда я случайно слышал телевизор, там чем-то запугивали: мигрантами, «гейропой», бандеровцами, но главное — просто чужими людьми. Полагаю, этого хотела сама аудитория. Возможно, страх перед чем-то определенным был легче, чем страх неизвестности, который люди пережили в 1990-е.

Теперь все эти женщины предпочитали верить в выдуманные ужасы, а не в реальные, о которых кричали им в трубку близкие люди.

— Она пишет не то, что думает, — рассказывает нам женщина в московском торговом центре о своей подруге из Украины. — Негатив пишет. Говорит негатив, а показывает мне… — женщина делает какие-то быстрые, неуловимые жесты и гримасы, которые должны означать, что ее подруга специально говорит неправду, опасаясь прослушки.

— У вас есть родственники в Украине? — спрашиваем мы другую женщину.

— Есть. Которым дуют в уши и очень хорошо промывают мозги. Они ничего не знали про Донецк и про Луганск, у них все было хорошо. А сейчас упал снаряд километрах в пяти на аэродром и — «боженьки-боженьки!»

— Вы созванивались? Как поговорили?

— Никак, плохо. Очень надеюсь, что ко мне приедет сестра [из Украины], я ее усажу «Россию-24» смотреть, неделя пройдет — и у нее уже в голове что-то поменяется.

— А если вас туда посадить, в Украину?

— А я туда не поеду! Там промывание очень умное идет!

Оказалось, что у одной из женщин, которые горячо поддерживали войну, муж из Украины.

— Что он сейчас чувствует? — спросили мы ее.

— Что! Страх за свою маму, переживает.

— Как думаете, а что украинцы чувствуют?

— Вы меня провоцируете? Я же сказала, что я за!

Я понимаю, что муж думает совсем не то, что она. Однако это заставляет ее не сомневаться, а, наоборот, укреплять свои взгляды.

— У меня есть школьные друзья, у них родственники на Украине, — говорила жена отставного чиновника, явно добрая женщина. — Пришла к ним, а они так отрицательно относятся!.. Слава богу, у нас там никого из родных нет.

Она знала, что, будь у нее там близкие, она столкнулась бы с неразрешимым противоречием и не смогла бы отгородиться. Поэтому нет — и хорошо.

<…>

Братский народ

Я обнаруживаю, что слова про «братский народ» для большинства людей уже ничего не значат. Это чистая риторика. Люди в Харькове и Мариуполе по-прежнему говорят на русском языке, но «своими» в России их, на самом деле, никто не считает. Братство, ощущение одного народа возникает не из языка, а из повседневного опыта людей, миллионов мелких контактов, телефонных звонков, общих дел, живых связей. Всего этого после распада СССР стало несравнимо меньше.

— Я просился на войну, ходил в военкомат, — признался мне дядька, торговавший одеждой на рынке. — Не взяли ***** [ни хера].

— А зачем просились?

— Повоевать, пострелять.

— Людей поубивать?

— А я механик-водитель, мне какая разница? Куда сказали — туда поехал. 

— Вы бы правда пошли убивать украинцев?

Мужчина смотрит на меня так, словно я заговорил по-английски.

— Я не хочу, чтобы моего сына послали. Пусть он детей своих растит, а я пошел бы. У него дочка, ребенок родился в декабре месяце, внучок мой. А я уже могу себе позволить.

«[Украинцы нас] ненавидят? Ну, имеют право. Хохлы уже зарвались, честно говоря, — сказал один отставной военный в торговом центре. — Уже мало кого интересует, что они думают».

И тут же добавил: «Кто захочет в подвале сидеть, в холоде, в голоде? Я знаю, что такое попасть под „Ураган“ — никому не пожелаю. Ты сам от этого ничем защититься не можешь. Страшно, вообще говоря. Два футбольных поля перекрывает так, что никого в живых не остается. Я знаю, что такое война». «Спецоперацию» он горячо поддерживал.

Я думаю, что если бы в перестройку от России отвалилась Сибирь, сегодня люди так же спокойно отнеслись бы к бомбардировке Новокузнецка или Кемерова.

— Вас война не шокирует? — спрашиваю я двух женщин за столиком фуд-корта.

— Нет, не шокирует. Я за войну, — отвечает одна из них.

— Вы могли в советское время представить войну России с Украиной?

— Нет! Поэтому теперь, как советские люди, мы относимся к этому нормально!

Люди в разговорах с нами то и дело вспоминали свой опыт столкновения с «украинским национализмом». Любой неприятный эпизод трактовался как системный.

«Когда наш самолет взорвали в Египте, у меня подруга была там, с украинцами, в отеле, — рассказывает женщина в торговом центре. — Она говорит: „Ты бы видела, как они радовались“. Хотелось взять автомат и всех расстрелять».

«А почему мы не можем их бомбить? — возмущается пожилой крупный мужчина, торгующий своим медом на рынке в Калужской области. И рассказывает, как в юности ездил подо Львов по приглашению друга. — Мне сказали: „Слушай ты, москаль. Если бы ты не приехал к нашему, ты бы отсюда не уехал“. И это были 1980-е годы. А сейчас ее усилили, эту ненависть ко мне».

Этот рефрен — «да они всегда нас ненавидели» — повторяется в двух разговорах из трех. В компании с «это же наш братский народ» и «нет такого народа вообще».

«Да кто она такая, Украина, есть? Когда она вообще возникла? Искусственное совершенно образование!» — возмущается московский таксист.

— Они все русские, и то, что им сейчас заморочили мозги, это все временно, — горячо убеждала меня женщина, у которой в Украине осталась сестра. — Братьями еще крепче будем!

— После этой ситуации?

— А ситуации никакой нет!

***

Конечно, бомбардировки Харькова или Мариуполя стали возможны только благодаря восьмилетней работе пропагандистов. Убеждение, что украинцы давно нас ненавидят, позволяет людям закрываться от ужасной правды.

Идея «они чужие, их можно бомбить» сосуществует в головах россиян с представлением, что Украина — это часть страны, которую надо вернуть.

Общее ощущение катастрофы и крушения страны в 1990-х для людей окрасилось в цвет национальной обиды: «Русских гонят». И пропаганда в последние годы раздувала именно это чувство. «Украинская русофобия» кажется русским особенно оскорбительной, мол: «Они-то знают, кто мы такие, а теперь они хотят перестать иметь с нами общее: отворачиваются, предают, уходят».

Я чувствую, что образ врага, который ощущают люди, — неосознанный и древний. Для них самих в речи, где смешались нацисты и гей-парады, никакого противоречия нет. Свастика и радужный флаг — лишь разные внешние проявления чего-то чуждого: «Есть наши, а есть какие-то чужие, которые всегда были против нас». Украинцы «предали» «нас», стали «ими».

Никакой самостоятельной Украины в этой картине быть не может, она абсолютно дихотомична: только «мы» и «они». Пропаганда потрудилась, чтобы достать это архаичное ощущение из глубин подсознания. Но полагаю, что людям оно было нужно, чтобы заслонить еще более глубокую тревогу от новых, совершенно непонятных времен.

Россия уже очень давно живет в легенде про противостояние силам зла и хаоса: 1990-м, террористам, Западу. Эта легенда задает смысл существования. Сегодня, когда Путин решил дать этому «злу» решительный бой, людям особенно сложно начать сомневаться. Потому что это разрушит все их миропонимание.

Вина

— Кто виноват, что война началась? — спрашиваю я таксиста в Москве.

— Изначальная вина всегда была и будет наша. Не отмоетесь от этого никак. Они всегда нас будут осуждать. Они вообще нас терпеть не могут.

Люди с ходу начинали защищаться от обвинений — оправдываться, как муж, который избил жену: «Она сама меня вынудила, по-другому было нельзя, я не сильно, просто чтобы поняла». Человек говорит так, когда в глубине души знает, что сделал то, чего сам не может оправдать. Знает, но не допускает до сознания. Если мы говорили про гибель мирных людей, наши собеседники немедленно отвечали: «А Донбасс восемь лет не бомбили?». Они не позволяли себе подумать о беде ни секунды, сразу искали виноватых.

— Мы все правильно сделали! Америка в Косове то же самое делала! — говорила 35-летняя юристка в московском торговом центре.

— А она делала хорошо?

— Да, то есть нет… А почему им можно?!

Очень многие говорили мне о нашей необъяснимой, непростительной доброте.

«А знаешь, почему не любят? Из-за нашей доброты. Мы всем верим, и поэтому нас натягивают, обманывают, а мы всем прощаем. Слишком добрая душа у русских».

«Мы бомбим [города Украины]? А почему они перекрыли воду Крыму? Мы им газ, продукты поставляли. Ну там же люди! Нельзя так, людей же надо накормить. Я просто поражаюсь нашему гуманизму».

Война будит в душах вопросы, и их приходится чем-то радикально глушить. Просто дело в том, что мы — аномально хорошие. Внутри такой сказочной картинки войну еще как-то можно объяснить.

— Что вы почувствовали, когда началась война? — спросил я одного человека.

— Запад никогда нас не любил и не будет.

Субъект и объект перепутались. Эмоция, в которой наш собеседник жил последние годы, — это защита от обвинений. Телевизор непрерывно показывал, как несправедливо к нам относятся все вокруг. Человек устал жить в этой эмоции, и война, разрыв со всем миром воспринимались им как долгожданное освобождение от этих больных отношений.

***

Гуляя по маленькому городку, мы видим забитый барахлом минивэн, возле которого возятся двое учителей. Один уезжает в Армению, второй помогает паковать вещи.

«Многие понимают, что что-то не то происходит, — говорит учитель истории, — и пытаются найти оправдания, чтобы не быть в таком потерянном состоянии. Повторяют из телевизора: „Если НАТО придет…“. Но видно, что чисто эмоционально им тяжело. Во время Крыма [в 2014 году] было по-другому: он [человек] прямо в глаза тебе смотрит и доказывает [свою правоту]. А тут — вроде то же самое говорит, но глаза так отводит…».

Тревога

— Самое поганое, что сейчас опять уже эти Хасавюртовские соглашения — остановить [войну], договориться, — говорит мне московский таксист. — Раз уж операция началась, так нечего им в глаза заглядывать. Надо идти до конца!

— А мне кажется, что мы своих бомбим, и это позор, — отвечаю я. — Это все равно что Воронеж бомбить.

Когда я выхожу из машины, таксист смотрит на меня странным взглядом. За последние дни я уже несколько раз видел этот взгляд — цепкий, говорящий о том, что человек чувствует опасность и считает тебя врагом. С этой же интонацией после нескольких моих вопросов начала отвечать та наивная продавщица в булочной, которая не догадывалась о том, что происходит в Украине и удивлялась моим вопросам.

В один из дней мы подошли к мужчине за столиком в торговом центре. Моя коллега, поздоровавшись и объяснив, что мы журналисты, спросила про его отношение к войне. Мужчина взглянул на нас обоих этим напряженным взглядом, сказал: «Я полностью поддерживаю действия нашего президента» — и загородился бумажным пакетом из-под фастфуда.

Мы отошли, и тут я увидел, что мужчина направился к охраннику: он вычислил шпионов и спешил незаметно сообщить, куда следует.

— Вы вообще откуда? Москвичи? — прищурился мужчина, встав рядом с охранником, пока тот смотрел наши документы.

— Я из Ростова, — ответила коллега.

— Какая главная улица в Ростове? — спросил он, надеясь нас разоблачить.

Теперь таксист тоже провожал меня этим взглядом и как будто тоже раздумывал, не стоит ли обо мне куда-нибудь сообщить. Мне показалось, им двигал страх. Именно это вынуждало его принять чью-то сторону.

— Тревога одолевает. Люди гибнут ни за что. Ну, есть за что, но жалко людей, — говорил один дядька на рынке в Калужской области. — Надо, конечно, искоренять все это бандеровское. Не жалеют никого, ни детей, ни женщин, да? — словно спрашивал он. — Натовцы эти подбираются к нашим границам, да? По телевизору показывают.

— У нас показывают одно, у них другое, — отвечал я.

— Это да. У меня сейчас брат там. Снаряд попал в соседний подъезд, шесть человек погибло. На русских валят.

Дядька боялся за брата и метался между объяснениями.

***

«Вчера говорила с папой по телефону, — говорит моя коллега. — Он очень заряжен, хотя никогда политикой не интересовался. Но тут начал вдруг наезжать: „Что тебе Путин? Путин тебе и учиться дал! Там [в Украине] нацисты эти!“ Я говорю: „Пап, что с тобой?“ Он власти никогда не верил, говорил: они все врут. Но людей сейчас колбасит, они боятся и не знают, как быть. Не позволяют себе задать вопрос, говорят первый готовый ответ. Еще папа очень боится, что нас с сестрой посадят, и агитирует нас примкнуть к более безопасной версии». <…>

Униженность

«Нас все унижают, если разобраться, — улыбался продавец сапог и штанов на рынке в Калужской области. — Все нерусские нас всегда дрючат: в детстве, всегда. Последние войны — только русские с русскими убивают друг друга. А все эти англичане, американцы — зажрались, пальцы веером. Я бы запустил в Англию ракету. И в Америку бы — чтобы они нас не стравливали. Нет, я не сторонник войны. Но просто они уж до того достали об нас ноги вытирать!»

Мотив необъяснимой униженности был очень частой причиной поддержки войны, особенно у людей старшего поколения.

«Русского человека зачморили. Просто чмо, человек морально опущенный. Мне Олимпийских игр последних несколько штук хватило. Ни флага, ни гимна. Но бесконечно продолжаться это не может!»

«Гимн нельзя, флаг нельзя, несчастных инвалидов — и то не пустили…»

— Мы, русские, никогда хорошо не жили, — раздраженно говорил пасечник на калужском рынке. — Все окраины [республики СССР] в советское время жили много лучше. Я не жил никогда спокойно! То Чернобыль, то перестройка, всякая хрень. Я независимый человек! — настаивал он, повышая голос. — Мне все равно, какая власть в этой стране. Коммунисты, демократы — кто угодно! Я кусок хлеба всегда заработаю! На меня повлиять морально уже никто не сможет никогда! — Пасечник кричал, и было понятно, что все совсем не так, как он говорит.

— Что вы сейчас чувствуете?

— А тут чувствовать нечего! Надо завершать это дело победоносно в нашу сторону. Других вариантов тут нет. И быть не должно.

Было ясно, что его желание победы — это прямой ответ на многолетнюю униженность.

— Мнение России нигде не слышали, — продолжал пасечник. — Кругом порицание. Мы оказались негодяями в мировых масштабах.

полностью исследование можно прочесть на meduza.io